Неточные совпадения
Тут вспомнил кстати и о — кове мосте, и о Малой Неве, и ему опять как бы стало холодно, как давеча, когда он стоял
над водой. «Никогда в жизнь мою не любил я
воды, даже в пейзажах, — подумал он вновь и вдруг опять усмехнулся на одну странную мысль: ведь вот,
кажется, теперь бы должно быть все равно насчет этой эстетики и комфорта, а тут-то именно и разборчив стал, точно зверь, который непременно место себе выбирает… в подобном же случае.
Склонившись
над водою, машинально смотрел он на последний розовый отблеск заката, на ряд домов, темневших в сгущавшихся сумерках, на одно отдаленное окошко, где-то в мансарде, по левой набережной, блиставшее, точно в пламени, от последнего солнечного луча, ударившего в него на мгновение, на темневшую
воду канавы и,
казалось, со вниманием всматривался в эту
воду.
Но скоро ему
показалось очень холодно стоять
над водой; он повернулся и пошел на — ой проспект.
В щель, в глаза его бил воздух — противно теплый, насыщенный запахом пота и пыли, шуршал куском обоев
над головой Самгина. Глаза его прикованно остановились на светлом круге
воды в чане, —
вода покрылась рябью, кольцо света, отраженного ею, дрожало, а темное пятно в центре
казалось неподвижным и уже не углубленным, а выпуклым. Самгин смотрел на это пятно, ждал чего-то и соображал...
Ослепительно блестело золото ливрей идолоподобно неподвижных кучеров и грумов, их головы в лакированных шляпах
казались металлическими, на лицах застыла суровая важность, как будто они правили не только лошадьми, а всем этим движением по кругу,
над небольшим озером; по спокойной, все еще розоватой в лучах солнца
воде, среди отраженных ею облаков плавали лебеди, вопросительно и гордо изогнув шеи, а на берегах шумели ярко одетые дети, бросая птицам хлеб.
Над озером в музыке летают кривокрылые белые чайки, но их отражения на
воде кажутся розовыми.
Самгину
казалось, что он видит ее медные глаза, крепко сжатые губы, —
вода доходила ей выше колен, руки она подняла
над головою, и они не дрожали.
Ночь была ясная. Одна сторона реки была освещена, другая — в тени. При лунном свете листва деревьев
казалась посеребренной, стволы — белесовато-голубыми, а тени — черными. Кусты тальника низко склонились
над водой, точно они хотели скрыть что-то около своих берегов. Кругом было тихо, безмолвно, только река слабо шумела на перекатах.
Проклятый дощаник слабо колыхался под нашими ногами… В миг кораблекрушения
вода нам
показалась чрезвычайно холодной, но мы скоро обтерпелись. Когда первый страх прошел, я оглянулся; кругом, в десяти шагах от нас, росли тростники; вдали,
над их верхушками, виднелся берег. «Плохо!» — подумал я.
После полудня погода стала заметно портиться. На небе появились тучи. Они низко бежали
над землей и задевали за вершины гор. Картина сразу переменилась: долина приняла хмурый вид. Скалы, которые были так красивы при солнечном освещении, теперь
казались угрюмыми;
вода в реке потемнела. Я знал, что это значит, велел ставить палатки и готовить побольше дров на ночь.
Но мне было не до рассказов. Я глядел на нее, всю облитую ясным солнечным лучом, всю успокоенную и кроткую. Все радостно сияло вокруг нас, внизу,
над нами — небо, земля и
воды; самый воздух,
казалось, был насыщен блеском.
Со страхом оборотился он: боже ты мой, какая ночь! ни звезд, ни месяца; вокруг провалы; под ногами круча без дна;
над головою свесилась гора и вот-вот,
кажись, так и хочет оборваться на него! И чудится деду, что из-за нее мигает какая-то харя: у! у! нос — как мех в кузнице; ноздри — хоть по ведру
воды влей в каждую! губы, ей-богу, как две колоды! красные очи выкатились наверх, и еще и язык высунула и дразнит!
— Это я, моя родная дочь! Это я, мое серденько! — услышала Катерина, очнувшись, и увидела перед собою старую прислужницу. Баба, наклонившись,
казалось, что-то шептала и, протянув
над нею иссохшую руку свою, опрыскивала ее холодною
водою.
Кажется, сказать утвердительно, что нырки не вьют гнезд на твердой земле, как все предыдущие, описанные мною утиные породы, а, подобно другим рыболовным уткам, ухитряются класть свои гнезда в камышах или высокой густой осоке, на
воде или
над водою.
Было тихо; только
вода все говорила о чем-то журча и звеня. Временами
казалось, что этот говор ослабевает и вот-вот стихнет; но тотчас же он опять повышался и опять звенел без конца и перерыва. Густая черемуха шептала темною листвой; песня около дома смолкла, но зато
над прудом соловей заводил свою…
Большое пламя стояло,
казалось,
над водой на далеком мыске Александровской батареи и освещало низ облака дыма, стоявшего
над ним, и те же, как и вчера, спокойные, дерзкие огни блестели в море на далеком неприятельском флоте.
Разглядишь какую-нибудь птицу в синем, прозрачном воздухе и долго, упорно следишь за ее полетом: вон она всполоснулась
над водой, вон исчезла в синеве, вон опять
показалась чуть мелькающей точкой…
В синем небе висел измятый медный круг луны, на том берегу от самой
воды начинался лес, зубцы елей напоминали лезвие огромной пилы;
над землянкой круто поднимался в гору густой кустарник, гора
казалась мохнатой, страшной, сползающей вниз.
— Толкуй! — крикнул Лука, скидывая портки. Он живо разделся, перекрестился и, подпрыгнув, со всплеском вскочил в
воду, обмакнулся и, вразмашку кидая белыми руками и высоко поднимая спину из
воды и отдувая поперек течения, стал перебивать Терек к отмели. Толпа казаков звонко, в несколько голосов, говорила на берегу. Трое конных поехали в объезд. Каюк
показался из-за поворота. Лукашка поднялся на отмели, нагнулся
над телом, ворохнул его раза два. — Как есть мертвый! — прокричал оттуда резкий голос Луки.
В самом деле,
казалось, весь лес оживился: глухой шум, похожий на отдаленный рев
воды, прорвавшей плотину, свист и пистолетные выстрелы пробудили стаи птиц, которые с громким криком пронеслись
над головами наших путешественников.
Тогда перед глазами баб, сидевших на завалинке, снова обозначались дрожащие очертания рыбаков и лодки, снова выступали из мрака высокие фигуры Петра и Глеба Савиновых, которые стояли на носу и, приподняв
над головою правую руку, вооруженную острогою, перегнувшись корпусом через борт,
казались висевшими
над водою, отражавшею багровый круг света.
У самой дороги вспорхнул стрепет. Мелькая крыльями и хвостом, он, залитый солнцем, походил на рыболовную блесну или на прудового мотылька, у которого, когда он мелькает
над водой, крылья сливаются с усиками, и
кажется, что усики растут у него и спереди, и сзади, и с боков… Дрожа в воздухе как насекомое, играя своей пестротой, стрепет поднялся высоко вверх по прямой линии, потом, вероятно испуганный облаком пыли, понесся в сторону, и долго еще было видно его мелькание…
Казалось, она действительно увлечена ловлей. Я подсек слишком резко. Большая рыба мелькнула
над водой, но сорвалась с крючка и упала обратно.
Домой пошел только Штемберг, а остальные отправились на обычное место, на Банную гору, и долго сидели там, утомленные бессонной ночью, зевающие, с серыми, внезапно похудевшими лицами. Черный буксирный пароходик волок пустую, высоко поднявшуюся
над водой баржу, и,
казалось, никогда не дойти ему до заворота: как ни взглянешь, а он все на месте.
Концерт
над стеклянными
водами и рощами и парком уже шел к концу, как вдруг произошло нечто, которое прервало его раньше времени. Именно, в Концовке собаки, которым по времени уже следовало бы спать, подняли вдруг невыносимый лай, который постепенно перешел в общий мучительнейший вой. Вой, разрастаясь, полетел по полям, и вою вдруг ответил трескучий в миллион голосов концерт лягушек на прудах. Все это было так жутко, что
показалось даже на мгновенье, будто померкла таинственная колдовская ночь.
Наступило лето, сухое и знойное, за Окою горели леса, днём
над землёю стояло опаловое облако едкого дыма, ночами лысая луна была неприятно красной, звёзды, потеряв во мгле лучи свои, торчали, как шляпки медных гвоздей,
вода реки, отражая мутное небо,
казалась потоком холодного и густого подземного дыма.
За кормой шелково струится, тихо плещет
вода, смолисто-густая, безбрежная.
Над рекою клубятся черные тучи осени. Все вокруг — только медленное движение тьмы, она стерла берега,
кажется, что вся земля растаяла в ней, превращена в дымное и жидкое, непрерывно, бесконечно, всею массой текущее куда-то вниз, в пустынное, немое пространство, где нет ни солнца, ни луны, ни звезд.
Лодка теперь кралась по
воде почти совершенно беззвучно. Только с весел капали голубые капли, и когда они падали в море, на месте их падения вспыхивало ненадолго тоже голубое пятнышко. Ночь становилась все темнее и молчаливей. Теперь небо уже не походило на взволнованное море — тучи расплылись по нем и покрыли его ровным тяжелым пологом, низко опустившимся
над водой и неподвижным. А море стало еще спокойней, черней, сильнее пахло теплым, соленым запахом и уж не
казалось таким широким, как раньше.
Тяжелый багор на длинной веревке взвился и упал в
воду. Сонетки опять не стало видно. Через две секунды, быстро уносимая течением от парома, она снова вскинула руками; но в это же время из другой волны почти по пояс поднялась
над водою Катерина Львовна, бросилась на Сонетку, как сильная щука на мягкоперую плотицу, и обе более уже не
показались.
Между тем прибежали люди с баграми, притащили невод, стали расстилать его на траве, народу набралось пропасть, суета поднялась, толкотня… кучер схватил один багор, староста — другой, оба вскочили в лодку, отчалили и принялись искать баграми в
воде; с берега светили им. Странны и страшны
казались движения их и их теней во мгле
над взволнованным прудом, при неверном и смутном блеске фонарей.
Он заснул так крепко, что ему
показалось, будто он только на миг закрыл глаза и тотчас же открыл их. Но когда открыл их, то повсюду уже был разлит тонкий, неверный полусвет, в котором кусты и деревья выделялись серыми, холодными пятнами. Ветер усилился. По-прежнему нагибались верхушки лозняка и раскачивались старые ветлы, но в этом уже не было ничего тревожного и страшного.
Над рекой поднялся туман. Разорванными косыми клочьями, наклоненными в одну и ту же сторону, он быстро несся по
воде, дыша сыростью.
Опять скрипнула дверь,
показалась Маруся. Потом неуклюжая фигура Тимохи сползла по лестнице с сеновала. Маруся принялась доить коров, Тимоха запряг лошадь и привез к огороду огромное полубочье
воды для поливки. Замычали коровы и телята, на заимке начинался день… Небо
над верхушками гор слабо окрашивалось, но мы находились еще в длинной тени, покрывшей всю равнину… Кроме того, по небу развесилась топкая подвижная пелена тумана…
Нестройный говор грубых голосов
Между судов перебегал порою;
Смех, песни, брань, протяжный крик пловцов —
Всё в гул один сливалось
над водою.
И Марья Николавна, хоть суров
Казался ветр, и день был на закате,
Накинув шаль или капот на вате,
С французской книжкой, часто, сев к окну,
Следила взором сизую волну,
Прибрежных струй приливы и отливы,
Их мерный бег, их золотые гривы.
Я сижу на песке, точно пьяный, жутко мне, тёмная тоска в душе.
Над водой поднимается предутренний, кисейный парок, он
кажется мне зелёным. Сзади меня гнутся ветви кустарника, из них вылезает мой тёзка, отряхиваясь и поправляя шапку. Удивлённо смотрю на него и молчу.
Нам
показалось, что туча самой серединой прошла
над нашими головами; но, подвигаясь, уже рысью, вперед, мы увидели, что там и дождь и град были гораздо сильнее, а громовые удары ближе и разрушительнее: лужи
воды стояли на дороге, скошенные луговины были затоплены, как весною; крупный град еще не растаял и во многих местах, особенно по долочкам, лежал белыми полосами.
В эту пору сомнений и разочарований я с особенною охотою стал уходить в научные занятия. Здесь, в чистой науке, можно было работать не ощупью, можно было точно контролировать и проверять каждый свой шаг; здесь полновластно царили те строгие естественнонаучные методы,
над которыми так зло насмехалась врачебная практика. И мне
казалось, — лучше положить хоть один самый маленький кирпич в здание великой медицинской науки будущего, чем толочь
воду в ступе, делая то, чего не понимаешь.
Мне непонятно, как же он утонул, а
вода все так же гладко, красиво, равнодушно стоит
над ним, блестя золотом на полуденном солнце; и мне
кажется, что я ничего не могу сделать, никого не удивлю, тем более что весьма плохо плаваю; а мужик уже через голову стаскивает с себя рубашку и сейчас бросится.
Вдали виднелся высокий мыс Туманный.
Казалось, он отделился от
воды и повис
над морем. Этот мыс был конечным пунктом нашего путешествия.
Когда мы вышли на берег, солнце было совсем уже низко
над горизонтом. Температура воздуха быстро понижалась. Почему-то нам
казалось, что река Нельма находится за мысом, который имел вид человеческой головы в профиль, погрузившейся в
воду до самого рта.
Устанавливая походную метеорологическую станцию, я обратил внимание на быстрое падение барометра. Надо было ожидать сильного шквала, признаки которого были уже налицо. Тучи спустились совсем низко и,
казалось, бежали
над самой
водой. Горизонт исчез, море приняло грязножелтую окраску, волны пенились и неистово бились о берег, вздымая водяную пыль. Вдруг завеса туч разом разорвалась. На короткое время
показался неясный диск солнца.
После столь длительного ненастья как будто установилась хорошая погода. Теплые солнечные лучи оживили природу. На листве деревьев и в траве искрились капли дождевой
воды, которую еще не успел стряхнуть ветер; насекомые носились по воздуху, и прекрасные бабочки с нежно-фиолетовой окраской реяли
над цветами.
Казалось, они совершенно забыли о вчерашнем ненастье, вынудившем их, как и нас, к бездействию в течение семи долгих суток.
Если
вода по трещинам горной породы выходит на дневную поверхность высоко
над рекой, то, стекая вниз по береговым обрывам, она намерзает в виде очень красивых ледяных каскадов, которые все увеличиваются в размерах, и
кажется, будто здесь, действительно, был водопад, но замерз.
Вдруг несколько в стороне на
воде появились круги, и вслед за тем
над поверхностью ее
показалась большая голова какого-то страшилища буро-серого цвета, с маленькими ушами, черным носом и щетинистыми усами; голова была больше человеческой раза в четыре.
Подбежал тот же лакей, что подал ему стакан
воды. Нетов поглядел на него, и ему
показалось, что глаза лакея смеются
над ним! А кто он? Хозяин! Барин! Почетное лицо!.. И не то что Краснопёрый или Лещов, а «хам» смеет
над ним подсмеиваться!..
От маковки головы до конца век левого глаза врезался глубокий шрам, опустивший таким образом
над этим глазом вечную занавеску; зато другой глаз вправлен был в свое место, как драгоценный камень чудной
воды, потому что блистал огнем необыкновенным и,
казалось, смотрел за себя и своего бедного собрата.
Погода между тем все более и более портилась. По небу медленно тянулись свинцовые тучи, беспрерывно шел ледяной дождь, мелкий, пронизывающий до костей, лес почернел и стал заволакиваться туманом.
Казалось,
над рекой висели только голые скалы, в которых она билась, рвалась на свободу, но они не пускали ее и заставляли со стоном нести
воды в своем сравнительно узком русле.
В эту самую минуту среди замка вспыхнул огненный язык, который,
казалось, хотел слизать ходившие
над ним тучи; дробный, сухой треск разорвал воздух, повторился в окрестности тысячными перекатами и наконец превратился в глухой, продолжительный стон, подобный тому, когда ураган гулит океан, качая его в своих объятиях; остров обхватило облако густого дыма, испещренного черными пятнами, представлявшими неясные образы людей, оружий, камней; земля задрожала;
воды, закипев, отхлынули от берегов острова и, показав на миг дно свое, обрисовали около него вспененную окрайницу; по озеру начали ходить белые косы; мост разлетелся — и вскоре, когда этот ад закрылся, на месте, где стояли замок, кирка, дом коменданта и прочие здания, курились только груды щебня, разорванные стены и надломанные башни.
Кроме барки Зенона, по реке плавали голубые и белые цветы лотоса, а
над водою, ближе к берегам, носились стаи птиц, чайки и морские вороны и жадно выхватывали во множестве нагнанных рыб; ближе к берегам плыли и толкались золотые шары огромнейших дынь… и вдруг все сразу заметили продолговатый плес, в средине которого
казалось что-то похожее на ивовое бревно в кожуре…